Печальная весть. Умер Яков Цигельман.
Многие знают его как Якова Ашкенази по «Голосу Израиля» еще там, когда ловили каждое слово сквозь глушилки, а потом здесь – он ушел на пенсию в конце 90-х, когда уже вещала РЭКА. Не очень многие, к сожалению, читали его книги – тоже, к сожалению, считанные, очерки в сборниках и журналах, которые еще выходили когда-то.
В маленьком до приезда Большой алии 90-х русском Израиле он был личностью легендарной, буквально – до легенд, мне было странно слышать их по приезду о человеке, давно знакомом. Но тут как раз тот случай, когда все оказалось правдой в этом городском фольклоре.
Для меня он воплощал образ ленинградского интеллигента в еврейской модификации. Мудрый, многознающий, язвительно ироничный, в своей нездешней (да и не тамошней) принципиальности мог быть злым, на него часто обижались, ссорились – в том числе и я, хотя мне и не по чину. Всегда считал его старшим товарищем – не столько из-за возраста, сколько из-за уровня интеллекта и жестоковыйности. Слишком умным был и не считал нужным это скрывать.
Нас познакомил папа. Они вместе работали короткий период в Биробиджане, пытаясь сублимировать свое гипертрофированное для советских интеллигентов еврейство в варианте лайт – без репатриации. Оба убедились, что это эрзац. Оба почти одновременно вернулись. Папа реализовал свою потребность жить еврейской жизнью в «Советиш Геймланд», а Яша подал на выезд.
Долго сидел в отказе. Написал книгу, рукопись передал с кем-то из отъезжающих или из еврейских эмиссаров-иностранцев. Тот где-то засыпался. Яшу стали таскать в КГБ. Так он получил свой первый инфаркт в тридцать с небольшим.
Он был первым человеком, которого я провожал в Израиль. И на проводах, в полутемной, почти уже без вещей, ленинградской квартире, сказал мне: «Не теряй времени, поезжай за мной. Я пришлю вызов». – «Ну, что вы, — ответил я (я был тогда с ним на вы), — я хочу быть журналистом. Куда я там со своим русским?» Мне было едва за двадцать, я учился на журфаке, еще не зная, что ничему там не научусь, и в какой грязи придется ковыряться, став все-таки журналистом в той стране. А потом, когда попался мне сборник рассказов о стране русских репатриантов с его именем на титуле (то ли редактор, то ли составитель), понял, что он таки стал.
Уже здесь я узнал, как непросто ему пришлось в стране мечты с его интеллигентностью, его принципиальностью, его рафинированным русским – от неправильной речи на его родной радиостанции Яшу корежило, как от железа по стеклу.
Он же, когда я приехал, стал моим первым учителем израильских реалий, истории и нравов. Многое из того, что он говорил тогда мне, совсем зеленому репатрианту, воображавшему себя израильским журналистом, осталось во мне до сих пор ориентиром и камертоном. И знаю, что я такой не один.
Яша давно отдалился от публичной жизни. Но он еще был, и оставалась гипотетическая возможность приехать, поговорить, несмотря на неоднозначные отношения, которые у нас в какой-то момент сложились. А теперь его нет. И таких, как он, нет. И это безвозвратно.